Желание поехать в английский ВУЗ было давним и сильным. Хотелось, во-первых, понять, почему образование, даваемое там, принято считать одним из лучшим, а во-вторых, по-возможности, разузнать, какие инструменты позволяют этой цивилизации столь агрессивно доминировать в мире.
Насколько это удалось, будет видно ниже, но сразу оговорюсь, что такой важный социальный элемент, как внеучебная жизнь студенчества, практически выпал из поля моего зрения. Причиной тому было как минимум два фактора. Первый, это мой 33-х летний возраст, порой заметно мешавший найти общие интересы с 23-х летними. Последних же было большинство, да и по самому порядку вещей, понятие «студенческая жизнь» наполняют содержанием скорее 20-ти, нежели 30-ти летние. Второе, в университете мы проводили по три-четыре дня за трехнедельный цикл, будучи предоставлены самим себе оставшееся время. В это свободное время, конечно, можно было заняться много чем, от игры в покер с соседями по общежитию, до посещения спортивной секции или кружка по интересам. Но, тем не менее, в целом индивидуализм превалировал, что неизбежно сказывалось и на том, как эта форма «студенческой жизни» проявлялась.
Обучение по моей программе строилось по системе, не совсем характерной для иных курсов. Весь год был разбит на 8 модулей, продолжительностью 3 недели каждый. Из этих трех недель первая отводилась на самоподготовку, включавшую написание небольшого эссе или обсуждение будущей групповой презентации, вторая (три-четыре дня) – на аудиторные занятия, а завершающая – на подготовку курсовой работы и письменных рассуждений о том, чем пройденный модуль оказался для тебя. Понятия «сессия», «зачет» и «экзамен» отсутствовали. Баллы за пройденные дисциплины выставлялись по результатам проверки письменных домашних работ. Дипломная работа также не защищалась, а оценивалась, как и любая другая «домашка».
Концептуальной основой учебного курса являлась идея «New public management» (Новая модель госуправления), впервые представленная Р.Рейганом в США, подхваченная М.Тэтчер в Великобритании и, впоследствии, распространенная на весь англоговорящий и, пожалуй, уже не только, мир. Как и положено в «прогрессивном мире», нам рассказывали о том, что публичный аппарат должен быть эффективным, небольшим, ориентированным на оказание услуг и непрестанно прислушивающимся к голосу гражданского общества. Что интересно, практически ничего не могли добавить к абстрактным декларациям, как только начинал их спрашивать предметно. Скажем, осталось без ответа, как мне повысить свою эффективность, если моя трудовая функция в органе госвласти состоит в наклеивании фотографий в паспорта граждан и мне принесли сто фотографий для их наклейки в сто паспортов. Что я должен предпринять для повышения своей эффективности: привести в свой паспортный стол еще сто граждан или раздобыть еще сто фотографий и наклеить по две штуки в один паспорт или просто клеить имеющиеся фото в три раза быстрее? Еще сложнее дело обстояло с разъяснением одной из популярных идей, связанной с облегчением доступа граждан к механизмам принятия госудасртвенных решений. Осталась без комментариев просьба пояснить саму суть либеральной дихотомии «гражданин-государство» и всех производных из нее, вроде «гражданский контроль над властью» или «представитель общества, контролирующий власть». Кто же такие – эти пресловутые носители власти, за которыми общество должно присматривать, что это за потенциально недружественная структура «власть», куда народ должен делегировать своих представителей? Было бы еще понятно, ведись речь о Рюриковичах, в дружину которых новгородцы хотели бы делегировать людей из своего числа или о Римской империи, допустившей посланников завоеванных провинций к контролю за сенатом. Поход же либеральной школы по недомыслию ли, по злому ли умыслу, говоря о приближении населения к госаппарату, диалектически работает в ином направлении, противопоставляя граждан и власть. К слову, многим преподавателям ВУЗа категория «диалектика» не ведома. Ну да ладно, о вещах более частных: как гражданин, занятый с 9 до 18 на работе, имеющий семью и быт, будет участвовать в решении общественнозначимых вопросов? У него же не останется ни времени ни сил на это. Более того, у него нет ни малейшей информации для принятия взвешенного решения. На это пытаются возразить, что все это не лишает гражданина иметь свое мнение. При этом умалчивается то, как происходит формирование личного мнения каждого гражданина. Здесь моим преподавателям примирить существование умозрительного гражданина с его ценным мнением и официально признаваемой фигуры “opinion maker” (лицо, формирующее мнения) не удалось.
Фактически выходит так, что механизмы реализации провозглашенных либеральных деклараций отсутствуют. Главенствует всеобъемлющая подмена понятий, призванная сформировать запрограммированного на определенную модель мышления и чувствования индивида. К примеру, реформа госаппарата обосновывается пресловутой эффективностью требующей сокращения чиновников «потому что разбухший аппарат становится непосильным бременем для бюджета». Но при этом, гражданам уже не открывается того, что высвободившиеся сотрудники перетекают в третий (непубличный) сектор, где выполняют все те же функции. Многим членам «гражданского общества» и невдомек, что бывшие чиновники не становятся сталеварами, строителями или хлеборобами, то есть общественный продукт, ни в категориях Карла Маркса, ни Адама Смита не растет. Очевидна полная макроэкономическая бессмысленность этого мероприятия, при которой «эффективность» в масштабах общества не повышается. Однако, под прикрытием подобных лозунгов, вслед за персоналом, власть перераспределяется от государства в пользу субъектов, финансирующих всевозможные некоммерческие организации, которые начинают играть на поле, зачищенном от государства. Последнее действительно сжимается, но делается это не из забот о «народной койке», а из страха перед тем, что наблюдал мир в 20 веке, когда государственная машина в отдельных обществах реально могла становиться орудием «экпроприации экспроприаторов». При нынешнем же положении вещей, выхолощенное государство может, в некоторых смыслах, выглядеть более мухобойкой, нежели оружием посерьезнее. С этой точки зрения, становятся вполне уместны, к примеру, публичные скандалы, подрывающие легитимность не отдельных субъектов политической жизни, но государства в целом. Такой же, скажем, институт как парламент, как бы он ни был сомнителен с точки зрения представительской доктрины, уступает место самозванцам, назначившим себя радетелями об общественном благе. К сожалению, ВУЗ старается этого на эту тему не распространяться. Напротив, у нас был целый «финансовый» модель, где нам внушали, что деньги у государства кончились и многие его функции должны отойти к малопрозрачно финансируемым «институтам гражданского общества».
Удивительно, но за все это время ни разу не довелось услышать ни про «систему сдержек и противовесов» ни про «разделение властей». И дело не только в безнадежной архаичности соответствующей концепции, которая еще худо-бедно могла работать, когда на сушу с Мэйфлауэра высадилось три поселенца, один из которых сделался шерифом, другой судьей, а третий депутатом, ставшими наблюдать за тем, что курицы соседей не копались в их огородах. Но сегодня довольно трудно вообразить, как депутат парламента может вникнуть во все перипетии работы огромной армии чиновников или как судья может являть собой реальную угрозу повседневной жизни и труду народного избранника. Складывается впечатление, что подлинного интереса этот краеугольный камень книжной демократии у «делателей политики» не вызывает, поскольку подлинный центр принятия решений стремится быть перенесенным за рамки триады «судья-депутат-чиновник», а именно в руки профессионально небезразличных представителей популяции. В этом смысле любопытен феномен британской королевы. С одной стороны, подданные Ее Величества хорошо известны как люди прагматичные, безжалостные «носители прогресса», с другой – те де самые люди порой преклоняются пред ней в почти языческом экстазе. На первый взгляд, ситуация противоречивая и маловозможная при прочих равных. В действительности же, все объясняется тем, что королева служит живым памятником для нации. В обществе, где государственный идеал заметно поизносился под влиянием риторики приватизации, где премьер-министр или член парламента выступает на публике как шоумен, где легитимность самого правительства или парламента в любой момент может быть поставлена под сомнение, королева олицетворяет собой, единственно подлинно морально авторитетную власть. Она выступает сакральной фигурой в случаях, когда от сознательно разобщенного на религиозных сектантов, защитников животных, поклонников различных музыкальных течений и т.д. населения требуется выступление как единой общности. Тем самым, феномен королевы еще раз доказывает факт случившейся не только материальной, но и идейной приватизации государства, когда все иные публичные институты практически полностью десакрализированы.
Отсюда возникает мысль, что реальный интерес преподававшегося нам «New public management» вовсе не в овладении инструментами производительного госуправления, но в формировании определенного идеологического дискурса. Бизнес-риторика «эффективности», «ориентированности на потребителя» и т.п. на самом деле ориентирована не на достижение провозглашенных целей, а на внушение того, что между государством и частной корпорацией нет никаких различий, что государство не служит, но оказывает услуги. Под этой сурдинкой легко проходят как идеи приватизации, так и идеи государственно-частного партнерства даже в их не бесспорной части. Так, уважаемые английские профессора не нашлись ответить на вопрос, какая для меня разница, кто является владельцем железнодорожной компании, где я работаю путевым обходчиком – государство либо частный акционер. Я, как железнодорожный рабочий (точно так же как и топ менеджер), буду получать свою зарплату, ко мне, как к наемной рабочей силе, могут быть применены и меры поощрения и меры взыскания. Моя мотивированность на конечный результат не возрастет от осознания того факта, что моя компания находится в частных руках. Точно так же неоднократные скандалы, связанные с тем, что крупнейшие мировые корпорации нет-нет да и заплатят организованной преступности или нарисуют себе фиктивную бухгалтерскую отчетность, говорят, что с прозрачностью в этом секторе дело обстоит ничуть не лучше, чем в публичном. Да даже и тот факт, что кто-то готов купить что-то у государства сам за себя говорит, что это приобретение выгодно. Так почему же государство должно идти на приватизацию чтобы своими руками отдавать на сторону привлекательный актив? Тем не менее, апологеты New public management в Великобритании ничтоже сумняшеся распродали значимые государственные предприятия. Это и сделать не так сложно – достаточно некоторое время условно даром поить население кока-колой, да поставлять ему дешевые штаны, с тем, чтобы потом объявить о гигантском долге, за который надо отдать национальную промышленность. Ничего не скажешь, прекрасная схема: железные дороги в обмен на шипучую водичку. Другой «хит продаж» – частно-государственное партнерство, когда государство отдает на откуп бизнесу какую-то из своих функций, а потом получает желаемое «даром». При этом почему-то нам, как студентам, не было подсказано, где обычно бывает бесплатный сыр. Напротив, бизнес, в картинках, смелой рукой рисуемых в университете, отчего-то выглядел неким Санта-Клаусом, счастливым облагодетельствовать всех и каждого. При этом из поля зрения как-то выпадает то, что чаще всего в сотрудничество с государством вступает отнюдь не благотворительная организация, но субъект, думающий как «отбить» вложенное и получить свой профит. Отсюда ясно, что с какого-то момента государство если и не начнет терять непосредственно, то ему, во всяком случае, придется мириться с выпадающими доходами.
Стоит ли говорить, что это в рамках учебного курса деликатно замалчивается.
Все очевидные нестыковки не останавливают новых миссионеров из Англии. Они с радостью расскажут Вам об экспертном потенциале гражданского общества и о том, что «public choice» (выбор общества) это двигатель социального прогресса. Но они, скорее всего, оставят без внимания вопрос о том, откуда берется решение публики сделать тот или иной выбор. Практически бесполезно говорить о том, что перед тем как та или иная идея завладеет умами окружающих, она должна быть кем-то артикулирована. Пробовал пояснять: «Допустим та или иная семья решает поехать в отпуск в Турцию. Члены семьи всестороннее оценили это решение, взвесили все «за» и «против». Но ведь кто-то же сказал первым «А не поехать ли нам в Турцию?»» – никакой реакции. Или приводишь другой пример: «До определенного возраста я не курил и даже не знал, что можно это делать. Потом, еще ребенком, я увидел курящих взрослых, потом более опытные товарищи объяснили мне, что курение несет сплошные плюсы, потом я затянулся, мне стало противно, но мне опять объяснили, что стоит продолжить и что по-привыкании все станет хорошо. Таким образом, идея курения была мне презентована, я подхватил ее, а потом мне «помогли» с нею не расстаться. Но как бы я мог хотеть и требовать сигарет, не знай я что такое курение?» – точно также не могут или не хотят ничего отвечать. Публику никто никогда не заставляет поверить во что-то, не подталкивает к чему-либо, она сама всегда знает чего хочет, мыслит независимо и ответственно и точка!
Такое ощущение, что основная задача учебного заведения где мне довелось оказаться, это не научить концептуализировать и мыслить, но правильно реагировать на условные раздражители, впитать в себя нужную риторику, набраться кубиков, из которых ты построишь заведомо предсказуемый домик. Немалое место в этом процессе уделяется воспитанию чувства всепроникающего страха. Чуть отвлекаясь в сторону – такое ощущение, что и советские люди так легко сдали свою страну, что им практически не ведомо было чувство страха, максимум, что они знали – это то, что опасно играть с наперсточниками на вокзалах и базарах. Потому они не опасались того, что за доступ к «джинсам» им придется платить безопасностью в самом широком смысле этого слова. Безопасность для них была как самоочевидный Божий дар, она казалась также неотъемлема, как атмосферный воздух.
Иначе дело обстоит в благословенном «цивилизованном мире», где надписями «Danger» пестрит любая мало-мальская стройка или где водитель междугородного автобуса обещает сделать все от него зависящее для безопасности поездки. Этот же водитель надевает на себя светоотражающий жилет и остается в нем на протяжении всего пути. Понятно, его работа может потребовать выхода на автомагитстраль для мелкого ремонта автобуса или еще для чего, но зачем ему и всем пассажирам это постоянное напоминание о возможных угрозах в течение всей поездки? На ниве накручивания страха активно подвизаются самые разные некоммерческие организации. Скажем, перечисляя деньги на благотворительность или участвуя в программах добровольных бесплатных работ, гражданин подспудно осознает, что жизнь его не так плоха, раз уж он может поделиться чем-то с подлинными ими вымышленными нуждающимися. Немалая роль в этом деле отводится и университетам. Мы целый модуль изучали риск менеджмент, что на практике свелось к полушаманским заклинаниям на тему: «Как страшно жить!». Апелляция к тому, что сейчас люди не мрут от чумы, войн, по крайней мере, в «цивилизованном мире» нет, продолжительность жизни в среднем по планете растет, никакого значения не имеет. Студенты высшего учебного заведения полтора часа смотрят эмоционально насыщенный фильм о том, как взорвался «Челленджер». Да, смерть астронавтов печальна, но сколько людей гибнет от ошибок иного рода ежедневно? В итоге, довольно-таки образованным людям не предложено ни какого внятного решения на предмет управления рисками, но их эмоциональная сфера раскачана. Пытаешься рассказать о том, что в Шотландии нет волков, но местные овцы все также исправно отдают чабану шерсть, молоко и мясо в обмен на защиту от несуществующих хищников – никакой реакции. Университет всецело стоит за то, чтобы нагнать жути, но не объяснить, что настоящий смысл всех этих манипуляций в том, что запуганное население примет любой социальный порядок лишь бы не допустить такой дестабилизации ситуации, при которой оно может оказаться заживо съеденным неведомыми монстрами.
Ровным счетом не уделяется никакого внимания изучению даже самых базовых основ мироздания и самых очевидных уроков истории. Когда рассказываешь, что Эпоха Возрождения не была бы возможна без великих географических открытий, существенно изменивших картину мира и приведших к тому, что власть в Старом свете отчасти перераспределилась от духовенства и аристократии в пользу третьего сословья, внемлют внимательно. Слушают также с интересом о том, что механическая картина мира Коперника и Ньютона была переложена на общество, которое убедили в том, что оно состоит из «атомизированных индивидов», что в немалой мере способствовало победе революций в Европе, заставивших священничество и дворянство потесниться еще больше. Когда показываешь, что НТР и условно Эйнштейн привели к тому, что Билл Гейтс стал не менее влиятелен чем какой-нибудь владелец заводов, газет, пароходов, тоже, вроде бы понимают. Но вопросы о том, что же может послужить концептуальной основой очередной смены социальной парадигмы, при которой становится востребованным пресловутый New public management, остаются без ответа. Когда же называешь это чисто идеологическим проектом, разъясняют, что госуправление и госидеология – вещи отстоящие друг от друга очень далеко. Повествуя же о социальном значении естественных наук понимаешь, что о социал-дарвинизме либо имеют весьма смутное представление, либо не знают о нем вообще. Университетские «наставники» не поощряют обсуждения того, почему из всех открытий, сделанных в биологии после Дарвина, именно его концепция, но не, допустим, взгляды Мичурина или Павлова, продолжает быть так востребована телеканалом «National geographic». С этих позиций становится понятна и логика разного рода борцов за окружающую среду, стремящихся наложить ограничения на развитие промышленности и интересы грантодателей, поощряющих распространение страшилок, завязанных на риски техногенной цивилизации.
Единственным объяснением их активности в этом направлении видится желание законсервировать рост знаний о физическом мире, ввиду исторических прецедентов, говорящих, о том, что вслед за прорывом в естественных науках, случалась неизбежная социальная «перезагрузка».
Проблематика защиты окружающей среды затрагивается не только в контексте практически каждого учебного модуля, но и изучается отдельно в рамках дисциплины «sustainable development» (устойчивое развитие). Об этом «устойчивом развитии» стали говорить и у нас, но, любопытно, что даже представители «прогрессивного человечества» с трудом формулируют, что же считать критерием развития и что говорит в пользу его устойчивости? Но, даже оставляя в стороне дискуссию по вопросу дефиниций, довольно непросто понять с первого взгляда, что же представляют из себя отдельные радетели экологического благополучия. Когда пытаешься попросить преподавателей прокомментировать, какие они могут отрабатывать идеологические задачи, смотрят на тебя, мягко говоря, как на умалишенного. И в самом деле, где борьба за чистый воздух и прозрачную воду, а где идеология? Тогда просишь их поправить, если ты окажешься неправ и начинаешь загибать пальцы: 1. Активисты экологического движения одними из первых «открыли» советским людям, что дом их негоден для проживания, поскольку местами отклеились обои и дом этот надо ни много ни мало – разрушить до основания. Непуганые, не ведавшие страха граждане СССР, не ожидав подвоха, поверили провокатору и, в самом деле, взяли да и подпалили свое жилище вместо того, чтобы попросту переклеить обои. 2. Благодаря экодвижениям нам известно как тяжело приходится пандам в Китае. Не исключено, что подготовленное общественное мнение Запада поймет свои правительства, если они решат положить конец этому нетерпимому положению дел. То есть поступить, к примеру, также, как США, когда они «защищали» морских черепах, поставив под угрозу рыбную промышленность ряда стран, под предлогом небезопасности для черепах используемых ими сетей. 3. В любом социуме всегда есть определенное число граждан, нетерпимых к социальному злу как таковому. Так лучше выдать им по банке тушенки и направить на край света спасать гренландских китов, чем дожидаться, пока они начнут воздвигать баррикады в защиту кого либо у себя на родине в «приличном благоустроенном обществе». Этим идеологический потенциал защитников природы, направленный против собственного народа, отнюдь не ограничивается. Университет не говорит ни слова, что такие формально безупречные и бесспорно богоугодные НКО легитимируют деятельность «третьего сектора» в целом. До студентов не доносится, что экологические активисты, создавая иллюзию широкой гражданской вовлеченности, гарантируют положение вещей, при котором центр принятия ключевых решений перемещается в пользу могущественных самозванцев, учреждающих те самые НКО. Ну и стоит повториться, что борцы за экологию способны втыкать палки в колеса прогресса в целях освещенных выше. Так вот, спрашиваешь у ВУЗовского «наставника», верен ли ход твоих размышлений, на что он тебе вежливо намекает, что разум твой блокирован тяжелым тоталитарным наследием…
В итоге, хваленый западный ВУЗ абсолютно не дает фундаментальных знаний (по меньшей мере, в моем конкретном случае), без которых «свободное мышление» подменяется эмоциональной рефлексией либо упражнением в применении ряда заранее известных аксиом, которые многократно повторялись храмом науки подобно мантрам. Не имея достаточного багажа знаний, не имея подлинной внутренней свободы, и, потому, будучи неспособным внятно аргументировать, продукт этой образовательной системы готов обосновывать свою позицию практически по любому вопросу формулой «я считаю…», которая, в реальности, ничем не отличается от формулы «мне приснилось». Не развивают у студента способности цельностно мыслить и разрекламированные техники развития «критического мышления». Этого и не может быть, ведь почти всякая дискуссия протекает примерно так: был у кого-то кусок мяса и этот кто-то сварил суп, позвал друзей, он сели вокруг стола и, как свободные личности свободного общества открыто обсуждают достоинства и недостатки этого супа. Кому-то кажется, что суп недосолен, кому-то видится избыток лука, а кто-то, хорошо образованный и опытный, объявляет себя экспертом и поясняет, что нарезка моркови соломкой, примененная поваром, мало отвечает сложившимся практикам нашей цивилизации и более характерна для какого-то другого народа. Но никто не поднимает вопроса, а почему вообще из этого мяса был сварен суп, а не, допустим, сделан гуляш или не пожарены котлеты??? Нет, это остается за пределом понимания и, как минимум, университет не заинтересован в том, чтобы ты мог задавать такие вопросы. Складывается впечатление, что гораздо предпочтительнее, если, получив заветный диплом, ты окажешься хвостом, думающим, что он вертит собакой или флюгером, убежденным в том, что он поднимает бурю. Немало этому способствуют и практики проведения занятий. Так, в одном случае, мы были разделены на две команды, одна из которых представляла собой правительство, а другая госпиталь, которому собирались обрезать финансирование. Соответственно, задача первых состояла в том, чтобы защитить свое решение, а вторые должны были препятствовать этим планам. Признаться, вид 30-ти, 40-ка летних людей занимающихся проблемой, по которой у них практически отсутствовали какие-то данные для аргументации, выглядел более чем убого, это было, словно детишки в песочнице сами произвели себя в генералы и учинили «взаправдашную войну». В другом случае, мы симулировали рассмотрение дела в органе Евросоюза по вопросу ограничения добычи морских котиков. Выглядело не менее примитивно-пошло, а главное, не показывало как же рационально вести себя в балагане, когда одна группа студентов говорила, что убивать котиков это жестоко, а другая заявляла, что без их добычи местному населению придется несладко. Стоит ли добавлять, что кроме заламывания рук от боли за судьбу этих морских млекопитающих, соответствующей группе студентов предложить было нечего.
Когда обращаешь внимание преподавателей на это, и просишь объяснить, что же вообще происходит, и что университет пытается до меня донести, они чаще предлагают продолжать приобщаться и ждать катарсиса. Положение вещей нисколько не меняется и тогда, когда говоришь им что чувствуешь себя словно в модном магазине, где тебя наставляют: «В этом сезоне наиболее популярны эти штаны, еще мы рекомендуем к ним вот эти туфли и Вы будете выглядеть вообще шикарно, если прикупите еще и эту рубашку». Хорошо, куплю я модные штаны, приеду домой, зацеплюсь за гвоздь и порву их. Что дальше? Подбирать-то себе гардероб самостоятельно я как не умел, так и не умею. Очевидно, надо ехать обратно и снова и снова припадать к роднику чистого знания...
Т. Фасгиев, г. Уфа, РБ21
Что в реальности могут предлагать «раскрученные» западные университеты?
Раздел: Общество | Просмотры: 13893 | Комментарии: 7