Не помните? Странно. Потому что как начинается разговор о том, чтобы перенести куда-то его памятники, заполонившие Россию, так сразу поднимается крик: не трогать! Он наше всё!
Сразу все вспоминают, что он такой милый, что так хорошо смотрится с кепкой в руке. Или с протянутой рукой… ну, вы понимаете, что я имею в виду. С вытянутой — так будет точнее. Все сразу вспоминают, что он этой протянутой-вытянутой рукой указал человечеству тот самый светлый путь, к которому нужно стремиться, что там счастье, которое называется «коммунизм».
Правда, если спросишь, у кого получился этот коммунизм, то ответить никто не может. Я лично знаю сейчас две страны с коммунизмом. Первая — это Венесуэла, в которой записываются в очередь на туалетную бумагу и пишут фломастерами номерки на руках, чтобы хоть чего-то купить. Вторая — это Северная Корея, где так все хорошо и все так стремятся туда попасть, что на пляжах стоят проволочные заграждения. Но потом выясняется, что они не для тех, кто хочет внутрь, а для тех, кто хочет наружу. То есть как когда-то в благословенном СССР: внутрь было можно, а вот наружу — нельзя. Из ленинского рая наружу не выпускали.
Кстати, когда я был подростком, много ездил по стране — так получилось. А поскольку нечего было в этих пыльных городках делать, я обязательно шел в местный краеведческий музей. И там, в каком бы городке я ни был, я видел три обязательные вещи. Первая — бивень мамонта, которого нашли «именно тут». Далее, за стеклом, — пальто Ленина. И в соседнем зале — тачанка Чапаева. Меня, конечно, больше интересовал бивень, но все равно изумляло, что скромный дедушка Ленин имел столько штук пальто. Причем почему-то как две капли похожих друг на друга. Но я отвечал себе, что проклятый царский режим, видимо, все время забирал у него пальто, а он шил новое.
Потом я повзрослел, и Ленин стал для меня задником. Нет, не подумайте ничего плохого: задником называется полотно в глубине сцены, на фоне которого заседали всякие съезды родной компартии — то с Брежневым, то с Черненко, то с Андроповым. Я не вслушивался — больше девочки интересовали, — но помнил, что мы все идем дорогой, которую указал нам Ленин.
Потом я шел в местный магазин: чтобы покрасоваться перед девочками, я хотел купить джинсы или красивую рубашку, но мог достать это лишь у спекулянтки Вали. У нее муж был моряком и привозил все барахло из-за границы, а спекулянтка Валя всем этим как-то не по-ленински торговала. Потом и я стал, не по-ленински, заглядывать в магазин «Березка», где был шокирован видом холодильника «Розенлев» и телевизора «Панасоник». Но я все равно был ленинцем, ибо даже в те моменты, когда холодильник всеми своими полированными гранями подсказывал, что где-то и без Ленина хорошо, а телевизор мягким свечением намекал, что нужно спросить, а почему мы живем с именем Ленина, но без такого телевизора, — я ничего и никого не спрашивал. Ну, во-первых, конечно, девочки, а во-вторых, мне все это ленинское вокруг казалось незыблемым и вечным.
Однако потом все это вдруг рухнуло: Горбачев стал разговаривать с людьми, и даже мне стало понятно, что вместе со стихийными уличными рынками приходит какая-то новая жизнь, в которой Ильичу остается не так уж и много места. Но он не хотел уходить и отчаянно цеплялся за свое.
Он цеплялся памятниками, улицами, станциями метро и полными собраниями сочинений в квартирах. С ленинскими книжками разобрались быстро, а вот с памятниками... Тогда-то я, уже сильно повзрослевший, познакомился с двумя вещами: ленинскими рекомендациями по расстрелам «помещиков-кулаков» и его заявлением, что интеллигенция — это не совесть нации, а… ну, вы знаете, кем считал тов. Ленин интеллигенцию. Эти новые грани вождя мирового пролетариата мне решительно не понравились, но я был миролюбив. Я считал, что он, Ленин, сам уйдет, как бы удалится из моей жизни, тем более что новое поколение школьников стало путать его с Хрущевым — для меня это был отрадный факт.
Однако тут я познакомился с ленинскими агентами под псевдонимом КПРФ, махровыми, но наглыми. Меня поражало, как они продолжали кричать о коммунизме, о равенстве-братстве, о том, что нынешняя власть продажна и не имеет идеалов. За эти слова и за обещания «все вернуть» за них бежали голосовать все пенсионеры, но как только зюгановцы оказывались в Думе — они сразу влюблялись во власть со всеми ее недостатками. Мне эта продажность казалась запредельной, и я мечтал, чтобы судьба с зюгановцами разобралась. И судьба разобралась. Правда, не совсем судьба, а Кремль: он придумал Жириновского, который втянул в себя всю махровость и наглость КПРФ, ленинскую идею коммунизма заменил идеей омыть сапоги в чужом океане, а также громко объявил, что «мы за русских, мы за бедных!».
В принципе день явления Жириновского — это был последний день компартии. То есть она дальше жила, но уже как-то бессмысленно, потому что находились все новые и новые крикуны, которые присваивали себе ленинские идеи, выдавая их за свои.
И тогда, хочу я вам сказать, у коммунистов был последний шанс не закончить жизнь общепартийным самоубийством, а переродиться. Да, именно так, переродиться — как птица Феникс! Для этого нужно было совсем немного: признать преступлением красный террор, осудить ленинизм-сталинизм, покаяться за пролитую кровь, за ГУЛАГ и уничтожение собственного народа. После чего стать, к примеру, социал-демократами. То есть стать цивилизованной партией, которая пусть потеряет несколько заскорузлых пенсионеров, но приобретет новый активный электорат, который да, «за традиции», но в их человеческом измерении. «Коммунизм с человеческим лицом» — как говорил генсек.
Но нет: коммунисты избрали второй, окончательно губительный путь — они стали хвататься за мощи.
Приведено в сокращении.
МК
Оригинал публикации
День вырождения Ленина. Что и кто осталось от Ильича?
Раздел: История | Просмотры: 40966 | Комментарии: 45