Мамин-Сибиряк, башкиры и «Байгуш»

Одна из любимых фигур в истории русской литературы, отодвинутая на задний план. Один из рассказов, который хочу полностью «загрузить» в свой журнал. Для тех, кому не интересна «провинциальная литература», но интересны народы, которые оказались на обочине истории, задевшие меня эпизоды из жизни башкир я выделил, не спрашивая разрешения у автора, - не было возможности. Однажды я расскажу, как Мамин-Сибиряк, того не ведая, связал венгров с башкирами, хотя они связаны давно, но это уже полумистическая история.



Чудное летнее утро. Башкирская степь еще ды­милась радужным туманом, уходя из глаз широкими волнами.

Мы остановились на одном из предгорий и невольно залюбовались развернувшейся под нашими ногами широкой картиной. Однообразный общий тон нарушался только светлыми окнами степных озер, - они еще не были покрыты белой пеленой утреннего тумана. Глаз невольно искал на этом благодатном просторе человеческого жилья — богатых сел, деревень, улусов, стойбищ—и ничего не находил. В трех-четырех местах по течению какой-то степной речонки роковыми заплатами выделялись приисковые площади, и только.

Где же тут живут?—спросил я своего спутни­ка, Павла Степаныча, с которым мы ехали на охоту.

— Да как вам сказать,—немного смутился он. Одним словом, благословенная Башкирия,—значит, пустыня. Вон там, у озера есть небольшая деревушка. Дворов пятнадцать осталось...

— Выгорела вся деревня?

— Нет, зачем выгореть, сохрани Бог! Так, просто вымирают... Вот и у того озера тоже деревушка стояла!
По указанному направлению я мог рассмотреть только несколько бурых пятен, а сохранившаяся башкирская деревня походила издали на неправильный ряд кучек навоза. Картина незавидная...

— Отчего же они вымерли, вот эти деревушки?

— Да так... От лености. Работать не хотят башкиры, ну, и вымирают. Больше от голода, конечно. Есть нечего... Можно сказать, просто, как мухи мрут.

Павел Стенаныч говорил таким спокойным тоном, точно кладбищенский сторож. Сказывался привычный человек, достаточно насмотревшийся на это башкирское вымирание и потерявший уже способность даже просто возмущаться этим обстоятельством. Что же тут такого особенного? Ну, вымирают в одиночку и целыми деревнями, — кто же этого не знает? Мне показалось, что Павел Стенаныч точно был обижен моим вопросом, как иногда обижаются нелепыми детскими вопросами. Для него, приискового человека, проживавшего всю жизнь в степи, все было так ясно, просто и убедительно, точно башкиры для того только и сущетвовали, чтобы вымирать. Да, под этим благодатным простором незримо витало что-то роковое, и мысль никак не могла примириться с контрастом: зачем умирать именно здесь, в этой благословенной и цветущей Башкирии, когда именно здесь-то, кажется, и следо­вало жить?

— Да вот сами увидите, — проговорил Павел Степаны, точно отвечая на мои немой вопрос. Вот тут недалеко в стороне есть башкирская деревушка. Увидите. А вон и наш Балбук,—смотрите влево.

— А ведь какие боры тут стояли,— с сожалением говорил Павел Степаныч, указывая на торчавшие отдельные пни.—Все башкиришки вырубили... И горы-то теперь точно бритые башкирские башки. Весь лес стащили в степь, главным образом— на промыслы...

— Но, ведь, рубить лес и вывозить его из гор—работа нелегкая, - значит, башкиры могут работать?

Мой вопрос заставил Павла Степаныча только развести руками. Какая же это работа? Просто растащили лес самым хищническим образом.

— Этак и конокрадство тоже работа будет,—объяснил он свою мысль.—А уж лучше башкир на это дело нет мастеров... У одного попа через крышу вытащили лошадь. (А вы мне говорите: "Берегись автомобиля!" - Р.Б.) Все было на замке—и ворота, и конюшни, так они разобрали крышу, связали лошадь да связанную-то и вытащили через крышу. Одним словом, народец...

Скоро мы увидели небольшую башкирскую деревушку, раскидавшую свои бревенчатые избенки у подножья безымянной горки. Чем ближе мы подвигались, тем унылые был вид на эту башкирскую селитьбу. Всех избушек было не больше двадцати, и половина их стояла пустая. Все эти постройки ужасно напоминали гнилые зубы, и это сходство увеличивалось еще благодаря пустырям, отделявшим большинство изб, точно часть гнилых зубов вы­валилась. Ничего унылее такой башкирской деревни нельзя себе представить... Отдельные избы выглядели какими-то уродцами: бревна сложены кое-как: окно одно, крыши были только на двух избушках, да и какие крыши—из каких-то гнилых драниц. Всего эффектнее были трубы, слепленные из глины. Две трубы были устроены из досок, связанных между собой лычагой, т. е. веревкой из лыка. В самой хорошей избе, впрочем, труба была выве­дена из настоящих кирпичей, но только без цемента.

— Вероятно, откочевали в горы?—спрашивал я, огля­дывая пустовавшие избы.

— Какие там горы: откочевали на тот свет...—ирони­чески объяснил Павел Степаныч. — Вот остается еще десяток жилых избенок да и те вымрут. Посмотрите на них, вон какими боярами лежат...

Слово „лежат" было как нельзя более уместно, потому что в двух окнах выставлялись башкирские головы,— растянулся на нарах, положил голову на подоконник и лежит целый день. Мертвые дома, мертвые улицы, мертвая лень... Около изб буквально ни кола, ни двора, точно после какого-нибудь неприятельского нашествия. Не видно ни кур, ни какой другой домашней живности, и только бродят одни башкирские собаки, которые вымирали от голода вместе с хозяевами.

— Кумысу можно будет достать?—спросил я.

— Едва ли. У них и лошади есть только в двух домах. Вон у Асана есть... Спросим...

Мы подъехали к самой богатой избе, где в окне мелькнуло, испуганное лицо молоденькой башкирки. Павел Степаныч подошел к окну и заговорил по-башкирски. Ответ был не в нашу пользу. Богач Асан откочевал в горы и там пил свой кумыс.

— Ну, и богачи...—протянул укоризненно Павел Степаныч, отгоняя лаявших собак.

Казавшаяся пустой деревня была совсем не пуста, и мы нашли целый „круг" башкир, сидевших на корточках. Они устроились в тени пустой избы и громко о чем-то спорили. Наше появление только на-время прервало это заседание. Круг состоял исключительно из одних мужчин.

Эх, господа! Шли бы вы лучше работать, чем зря время терять,— посоветовал Павел Степаныч.—Ведь страда стоит... Вот так целые дни и сидят, талалакают и никак не могут переговорить своих дел.

II.

Меня поразило в этой башкирской деревушке полное отсутствие женщин и детей. Кроме башкирки, в доме Асана мы никого не видали. Это обстоятельство скоро разъяснилось; именно, отъехав от деревни с полверсты, мы встретили целую гурьбу совершенно голых детей, этот маленький башкирский народ, повидимому, возвра­щался с купанья в ближайшей речонке. Единственный костюм „малаек" (малай—мальчик) состоял из засаленной тюбитейки, а девочки и этого не имели. Будущие жены и матери несли на руках совсем маленьких „баранчуков" (грудных детей), и это придавало очень трогатель­ный характер живой картине.

— Вы думаете, что это они с купанья идут?—спросил меня Павел Степаныч, улыбаясь. — Ничуть не бывало... Дети до четырнадцати лет ходят голыми. Летом-то еще ничего, а вот зимой вы посмотрели бы на них... Мужчины и женщины еще кое-как прикрыты лохмотьями, а ребя­тишки так и мерзнут всю зиму. Смотреть-то на них, тошнехонько...

Одна из причин необычайно быстрого вымирания башкирского племени была на-лицо. После систематической голодовки отсутствие платья играет немаловажную роль. Большей бедности трудно себе представить, и русская нищета и голь никогда не доходят до этих пределов. Наконец, у русской бедности все-таки есть хоть какая-ни­будь надежда поправиться, а тут и этого нет,— впереди одна голодная и холодная смерть.

Мне было жутко, когда мы опять выехали на широкий простор башкирского поля. Какая здесь трава: человек идет по ней, так виднеется одна голова! Полное горное приволье на каждом шагу, только нужны рабочие руки, чтобы оно реализовалось в осязательной форме хлебных полей, покосов и тучных пастбищ. Стояла самая горячая страдная пора, и глаз невольно искал эту живую рабочую силу,—искал и не находил. Кругом развертывалась зеленая нетронутая пустыня, а здоровенные башкирищи сидели в тени проваленной избенки и талалакали. Русского человека не может не возмущать эта степная мертвая лень, и у меня в душе шевельнулось нехорошее чувство по отношению к оставшемуся назади башкирскому кругу.

— А вот посмотрите, какая работа идет...—проговорил Павел Степаныч, указывая в сторону, где в высокой траве что-то двигалось — Ах, мошенники!..

Мы свернули в сторону и остановились перед целой живой картиной. На скошенной траве ничком спал башкир, поджав руки, точно его только сейчас раздави­ли. Кругом него был выкошен небольшой круг. Работала низкорослая худая башкирка. Она из вежливости, когда мы подошли, отвернулась. Так делают все башкирки до самой старости, и только старухи имеют право не отвора­чиваться при встрече с мужчиной. Забитость башкирок баснословна. Красивых лиц совсем нет, да и как может сохраняться здесь женская красота, когда выдают замуж двенадцатилетних девочек, и в тринадцать они уже делаются матерями. Затем, вся работа лежит на женщине: она одна ведет весь дом и она же - единственная работница в поле: она и дрова рубит, и траву косит, и пашет. Правда, что такая работа дает немного, но и она истощает в конец без того истощенный голодовками организм.

- Ну-ка, покажи нам свою косу, - сказал Павел Степаныч по-башкирски. - В музей нужно отправить такое орудие... Курам на-смех...

Когда башкирка подавала косу, закрывая широким рукавом ситцевого платья нижнюю часть лица, я мог рассмотреть только его верхнюю половину: совсем еще молодое лицо, но глаза были уже обложены старческой синевой и глубокими морщинами. Здесь среднего возраста не может быть, а из детства прямой переход к дряхлой старости.

Башкирская коса оказалась жалкой пародией настоящей косы, начиная с того, что была насажена на короткое ратовище, да и насажена как-то не по-людски,—в пятке она хлябала, как живая. „Жало" было отпущено тоже по-башкирски - волнистой линией, с зазубринами.

— Лучину щепать этакой косой, а не траву косить, - заметил Павел Степаныч, возвращая удивительный инструмент. - Эй, ты, идол, будет тебе отдыхать!..

Идол поднял заплывшее и лоснившееся лицо, посмотрел на нас узкими, опухшими глазами и сейчас же опять заснул.

Мы поехали дальше.

— Вот таким манером и скотину всю выморили,— объяснил Павел Степаныч.—Вон, видите, в траве, сухие дудки,—это все некошеные места. Так, из году в год остаются...

— Чем же они лошадей кормят?

— А ничем... Что сама добудет из-под снегу, тем и сыта. Вы обратили внимание, что ни у одной избы нет огорода: башкиры совсем не знают овощей. Какое уж тут сено!.. Много ли вон она наскребет своим косарем? Так, одно название, что работа.

Помолчав немного, Павел Стенаныч прибавил:

— А знаете, что у нас называется башкирским сеном?

— Нет...

— Это, видите ли, когда выпадают очень уж глубокие снега или ударит гололедица, ну, лошади уж совсем ничего не могут себе добыть, и башкиры рубят хворост и этим хворостом кормят скотину. Молодые березки, верба, ольшанник, все идет... Одним словом, публика!..

Наша охота была средней удачи: несколько уток, не­сколько молодых тетеревов, две куропатки. Как-то не вышло настоящего охотничьего азарта, хотя все время над головой с жалобным писком носились опорные степные кроншнепы. Для настоящего охотника здесь было настоящее раздолье, но мы оказались не на высоте призвания. Все-таки день прошел незаметно, и к вечеру мы порядочно устали, так что даже ехать домой не хотелось.

— Переночуем в башкирской деревушке? — предложил я.

— Ну, уж нет... У них в избах такая грязь и вонь, что не передохнешь. Лучше уж мы здесь, в поле устроимся, благо, ночь будет отличная, теплая... Вот увидите...

Мы выбрали место на берегу безымянной горной речонки и раскинули стан, что не доставило особенных хлопот. Лошадь была отпряжена, стреножена и пущена на траву. Скоро весело закурился огонечек малешенек», как это бывает только в степи, где не найдешь подходящего материала для настоящего костра. Да и в большом огне не было особенной надобности, только бы дымом отгонялся овод, - и достаточно. Бывший с нами сеттер-гордон, готовившийся к пробной третьей осени, являлся главным сторожем, потому что лошадь могли украсть в лучшем виде.

— Придется спать на чумбур, — говорил Павел Степаныч.—Привяжу чумбур себе за ногу и буду так спать, а то, грешным делом, живо слимонят лошадь... На это они мастера.

Чумбуром называется волосяной аркан, который по степному делу всегда имеется с собой. Им и лошадь треножат, и к коновязи привязывают, и торока торочат.

То же настроение, по-видимому, овладело и Павлом Степанычем. Он сидел перед огнем и молчал. Я со стороны полюбовался этой могучей фигурой русского степняка; а потом, у него было такое хорошее русское лицо, с добродушными серыми глазами, окладистой русой боро­дой и мягким носом. В таких лицах сказывается ка­кая-то дремлющая стихийная сила.

Наше молчание было неожиданно нарушено легким ворчанием собаки. Павел Стенаныч сразу встрепенулся.

— Это лошадь башкиришки скрадывают — шёпотом объяснил он, хватаясь за ружье.— Вот я задам им, канальям!..

Он посмотрел из-за нашего дорожного коробка в ту сторону, куда ворчала собака. Уже начинало смеркаться, и трудно было рассмотреть что-нибудь сразу. Ворчание повторилось с перебоями легкого лая, каким собаки предупреждают о приближающейся опасности.

— Есть... - шёпотом объяснил Павел Степаныч, прячась за коробок.— Сюда идут... Ах, мошенники!.. Вот я им задам!..

Можно было уже расслышать топот голых ног. Я успокоился,— во всяком случае, конокрады не пойдут так. Собака уже разразилась громким лаем, когда из травы показалась чья-то голова.

— Тьфу! Как ведь напугал...— ругался Павел Степаныч, пряча ружье в коробок. — Просто байгуш (нищий) да еще слепой. Ведь вот принесло!..

Из травы скоро выделился силуэт сгорбленного старика. Его вела девочка лет десяти, — она была без всякого костюма. Очутившись в поле нашего зрения, она из вежливости спряталась за старика,— это было все, что она могла сделать в интересах своей стыдливости и приличий.

— Селям-маликам...— прошамкал слепой.

— Маликам-селям.

У старика в левой руке оказалось что-то вроде нашей балалайки. Девочка-поводырь подтолкнула его к самому огню и шепнула:

— Утыр (садись)...

Он сел, по-татарски скрестив ноги. Меня и Павла Степаныча смущала эта девочка, глядевшая на нас из-за спины старика такими горячими, темными глазами.

— Ах, ты, птица!..— бормотал Павел Степаныч, безнадежно оглядываясь кругом.—Чем бы это тебя прикрыть. глупую?

Результатом этого смущения было то, что маленькая башкирка очутилась в каламянковой летней куртке Павла Степаныча, а он остался в одном жилете. Девочка, видимо, была очень довольна этим маскарадом и улыбалась, показывая чудные зубы. Старик не шевелился, точно застыл. Ему было за семьдесят лет Изборожденное глубокими морщинами лицо точно было отлито из меди, и слепые глаза придавали ему застывший вид настоящей статуи. Седая борода росла какими-то клочьями, точно, жесткая болотная трава. Весь костюм его состоял из самых, живописных лохмотьев, из-под которых сквозило своей старческой худобой бронзовое тело. Одним словом, настоящий байгуш.

— Хочешь ашать (есть)?—спрашивал Павел Степаныч, увлекаясь собственным милосердием.

— Конечно, хочет, Павел Стенаныч. Что у нас там есть?

— Найдем...

На сцену появилась телятина, белый хлеб и сахар,— больше у нас ничего не было. Дети степей накинулись на еду с жадностью сильно и долго голодавших людей. И ели они оригинально, совсем не по-нашему. Старик сложил обе ладони вместе и ел из них куски телятины, припадая всем лицом. Девочка сделала то же из своих маленьких ручонок и, чтобы выдержать окончательно хороший тон настоящей башкирки, отошла в сторону, повернулась к нам спиной и присела на корточки, — получи­лось что-то в роде большого зайца. Мы молча наблюдали этот импровизированный ужин.

— Не нужно им давать много сразу, - заметил Павел Степаныч.—Еще дурно будет с непривычки... Вот чаем напоить,— это другое дело. Они могут выпить ужасающее количество. Чай для них—величайшее лакомство... Прежде, когда правительство хотело приучить башкир к оседлости, были заведены так называемые кантонные начальники. Они выбирались из своих башкир и обязаны были следить, чтобы все башкиры занимались земледелием, а башкирки устраивали огороды. Конечно, ничего из этого не вышло, кроме кровопролития: кантонные начальники забивали насмерть, вышибая башкирскую лень. В результате осталась только одна башкирская поговорка: хлеб кунчал, чай кунчал,—государева работа не мог кунчать.

Кончив ужин, старик облизал руки и пробормотал какую-то стереотипную благодарность. Чайник вскипел, и Павел Степаныч предложил ему первый стакан.

— А знаете, как они дома едят?—рассказывал он.— Это бывает редко, но все-таки бывает. Например, заколют лошадь, которая сломала ногу. Соберется вся деревня и ест до-отвала, т. е. едят одни мужчины, а женщины и дети только смотрят. Объедки поступают женщинам, и только объедки этих объедков достаются уже детям. Нужно видеть, как набрасываются башкирята на образки мяса и обглоданные кости,—настоящие голодные собачонки! Жалости тут нет никакой, потому что так ведется испокон веку... Вообще, настоящие дикари!

Выпив с жадностью два стакана, старик еще раз поблагодарил и взялся за свой инструмент. Настроив три металлических струны, он взял какой - то жалобный аккорд, покрутил головой и закрыл слепые глаза, точно старался что-то припомнить. Потом раздалось и самое пение. Старческий дрожавший голос выводил речитативом какую-то унылую мелодию, отбивая своеобразные цезуры. Мотив был оригинален и походил на рыдание, а цезуры— на всхлипывание много плакавшего человека. Меня просто поразило это пение,—так оно не походило на наши русские песни. В нем сказывалось такое отчаяние, такая безысход­ная тоска, такое великое горе, которое может разрешиться только рыданиями.

— О чем он поет? —спрашивал я Павла Стенаныча, служившего мне переводчиком.

— А о своих башкирских батырах... Это в роде наших былин. Сейчас он поет о Кучумовичах и первом башкирском бунте... Эй, старик, как тебя звать?

— Арслан...

— Это по-башкирски - лев... Так вот что, Арслан, спой нам про Сеита, или про Аксакала, или про Салавата...

— Куроша, бачка...

Башкирский бандурист опять закрыл глаза, точно вы­зывая дорогие тени родных богатырей.

Опять полился рыдающий мотив, немного разнившийся от первого. У меня пошли мурашки по спине... Ничего подобного я никогда не слыхал. Кажется, кругом все плакало, и было о чем плакать.

Для меня теперь сделалось все ясным, народ умер, и эта песня была последним блуждающим огоньком, вспыхивавшим на его могиле. Жизненная энергия иссякла, и будущего не было...

Мне сделалось ясным, почему башкир не может рабо­тать: он весь в прошлом, И какое прошлое!.. Одно замирение Башкирии стоило сотен тысяч убитых и казненных. Начиная с Кучумовичей и кончая последним батыром Салаватом, поднявшим восстание во время пугачевщины, в течение целых двухсот лет происходил неулегавшийся башкирский бунт. Это была беспримерно геройская защита своей родины, и народ изжил в ней все свои силы.

Певший байгуш являлся олицетворением этого несчастного башкирского племени...

(Приведено в сокращении)

Сб. Журнал «Путеводный огонек», М., 1906, ЖЖ rbvekpros
Оригинал публикации

Уфа, РБ, Башкирия, Башкортостан, Башкиры, История